Он был политиком, историком, юристом, философом, педагогом, путешественником, дипломатом и вассалом своих многочисленных покровителей. Часто был зависим в творчестве и всегда в жизни. Выл вхож к королям, но подолгу беседовал с ремесленниками. Любил деньги, но не был скупым. Слыл убежденным холостяком, но обожал беседовать с дамами. Отличался железным здоровьем и умер, отравившись лекарством. Вечно увлекающийся, преступно непостоянный гений — Готфрид Вильгельм Лейбниц.

Когда его крестили и священник взял младенца на руки, он поднял голову и открыл глаза. Видя в этом предзнаменование, отец его, Фридрих Лейбниц, профессор этики, в записках своих предсказал сыну «свершения вещей чудесных». Он не дожил до исполнения своего пророчества и умер, когда мальчику было 7 лет.

Готфрид целыми днями просиживал в отцовской библиотеке. Без разбора читал он Платона, Аристотеля, Цицерона, Декарта. Подобно Пушкину, он очень рано дотронулся до огня знаний и культуры и навсегда остался заколдован светом этого пламени. Уже в 15 лет он студент университета, но «раньше, чем я стал слушать лекции,— признается Лейбниц,— я уже знал хорошо историю и поэтов». Одинокий юноша в роще Розенталь под Лейпцигом, который беседовал сам с собой, как напоминает он и тут своего далекого царскосельского одногодка!

В 17 лет он в поисках более серьезного наставника по математике переезжает в Иену. Впрочем, его интересует не только математика. Он берет уроки истории, археологии и юриспруденции. И вот ему уже кажется, что его призвание — изучение права. Математика забыта. Он возвращается в родной Лейпциг. Один из его биографов писал: «Лейбниц в Лейпцигском университете возбуждал удивление своих учителей и товарищей и производил на них впечатление чудовища, пожирающего свои книги». На втором курсе — первая научная работа. В 19 лет он хочет получить степень бакалавра. Возражала, ссылаясь на его молодость... жена декана. И степени не дали!

На следующий год, словно обернувшись к математике, он пишет «Рассуждение о комбинаторном искусстве», но вдруг уезжает в Альдорф и, написав юридический труд, становится доктором права. Переезд в Нюрнберг — новое увлечение: алхимия. Чтобы его допустили к участию в таинствах, он пишет алхимикам письмо, сущую абракадабру, набор наукообразных терминов. «Члены Нюрнбергского общества,— отмечает один из его биографов,— поняли это письмо, хотя сам автор не понимал его. По крайней мере его туманность заставила их предположить, что писано оно ученым весьма глубоким и более их успевшим в благородной науке...»

Из Нюрнберга — во Франкфурт. Среди кухонного лязга и пьяных воплей дешевой гостиницы он пишет одну из своих капитальных юридических работ.

Из Франкфурта — в Майнц. Теперь он юрист курфюрста. В «Новых опытах о человеческом разуме» он говорит о правах существа, которое явилось бы «с Луны при помощи какой-нибудь машины». Быть может, отсюда надо вести отсчет новой науки — космического права XX века? Он составляет проект экспедиции в Египет, преследуя цель чисто политическую — отвлечь от немецких княжеств внимание Людовика XIV. Король оставляет ее без внимания, но почти через 130 лет его труд заинтересует Бонапарта, который возьмет именно в египетский поход другого замечательного математика — Жана Фурье. Впрочем, не будем забегать вперед...

В 26 лет Лейбниц в Париже. Здесь начинается наиболее плодотворный и относительно постоянный период его математических трудов. Гюйгенс приносит ему книги Декарта, Кавальери, Торричелли, Паскаля. Во время поездки в Лондон он знакомится с английскими математиками и среди них с Ньютоном, который старше лишь на три с половиной года, но годится в учителя. Они так непохожи внешне, этот маленький, сухой, углубленный в себя домосед англичанин и франтоватый, веселый, не пропускающий ни одного менуэта на балах здоровяк немец. Пройдет только 11 лет, и, опубликовав свой труд по дифференциальному исчислению, этот немец даст пищу вековым спорам: кто же первый — Ньютон или Лейбниц?

Упорные занятия и увлеченность каким-то совершенно непостижимым образом уживаются в нем с порази- тельным легкомыслием, небрежением к своему гению. По поводу дифференциального исчисления он пишет: «... я не считал эту работу достойной издания. У меня было много таких пустяков, когда передо мной открылся океан». «Математика была для меня приятным развлечением»,— как будто с улыбкой признается он. «Я не имею точного понятия о центрах тяжести... что касается алгебры Декарта, то она показалась мне слишком трудной...»

Читая эти признания, совершенно невозможно понять, как открыл он «ряд Лейбница», ввел термины «функция», «координаты», «алгоритм», создал знаки дифференциала и интеграла2, додумался до двоичной системы изображения чисел — азбуки современной вычислительной техники, как мог этот непоседа изобрести и построить счетную машину, описать механизм для приближенного графического интегрирования.

И вот, когда он становится признанным математиком, он опять наполняет свои паруса ветром странствий. Собственная непоседливость и воля покровителей гонят его по Европе. Лейбниц принимает нелепейшее предложение написать «Историю Брауншвейгского дома», три года путешествует, собирая материалы, а пишет в конце концов совсем не то, что от него ждут,— пишет замечательное предисловие о прошлом Земли, горообразовании, рождении морей и океанов.

Избранный членом Французской академии, он задумывается об организации наук, составляет проект создания Берлинской академии и подолгу беседует на эту тему с Петром I.

Русский царь очень интересует его. Они познакомились в Торгау во время торжеств по случаю свадьбы царевича Алексея с Шарлоттой, которая состоялась не без участия Лейбница. Эта и две последующие встречи породили оживленную переписку по самым различным вопросам общественной жизни, науки и политики.

Лейбниц записывает, например: «Я имел честь беседовать с царем в Торгау, и его величество изъявил желание приказать производить наблюдения над действием земного магнетизма». Он рекомендует Петру построить Волго-Донской канал, организовать экспедицию для выяснения вопроса, соединяется ли Азия с Американским континентом, изучить все языки и диалекты народов России, составляет подробный, в деталях разработанный план организации образования в петровской империи, указав, в каких городах необходимо создать университеты. Петр с уважительным любопытством относился к этому странному, переполненному планами грандиозных реорганизаций, ученому немцу. Вебер, секретарь законодательной комиссии в Петербурге, писал Лейбницу, что царь постоянно спрашивает его: «Где теперь Лейбниц, что он делает? Где был все это время? Думает ли оставаться в Ганновере?»

Ах, он и рад бы не остаться... Он мечтает о путешествии в Китай через страну татар, через великие просторы Сибири. Ему мерещатся собачьи упряжки и фантастические сани с парусами, наполненными азиатскими вихрями. Но жестокая подагра приковывает его к креслу в Ганновере. Он и раньше ел урывками и пил только разбавленное вино, а теперь вовсе берет на обед одно молоко. Но ужинает плотно и засыпает прямо в кресле уже далеко за полночь. А просыпается по-стариковски рано, чтобы вновь взяться за книги и бумаги.

Только боль в ногах иногда делается совсем уж невыносимой. Один иезуит принес ему «верное снадобье». Выпил торопливо — и чуть не закричал от боли. Через час он умер...

Похоронная процессия состояла из одного человека — секретаря ученого. Его похоронили в Нейштадтской церкви под тяжелой каменной плитой. В годы второй мировой войны английская бомба угодила точно в церковь. Под руинами нашли расколотую плиту. Цер ковь восстановили, и сегодня в правом приделе ее возвышается новая гробница с короткой надписью: «Ossa Leibnitii» — «Кости Лейбница».

 

Ярослав Голованов - «Этюды об учёных»