|
|
ИМЕНА
Я всех найду,
я всем звонить им буду,
Где б ни были они,
в раю или в аду.
ПАСТЕРНАКУ
Он доживал в стране как арестант,
Но до конца писал всей дрожью жилок:
В России гениальность – вот гарант
Для унижений, казней и для ссылок.
За честность, тонкость, нежность, за пастель
Ярлык приклеили поэту иноверца,
И переделкинская белая постель
Покрылась кровью раненого сердца.
Разоблачил холоп хозяйский культ,
Но, заклеймив убийства и аресты,
Он с кулаками встал за тот же пульт
И тем же дирижировал оркестром.
И бубнами гремел кощунственный финал,
В распятого бросали гнева гроздья.
Он, в вечность уходя, беспомощно стонал,
Последние в него вбивались гвозди.
Не много ли на век один беды
Для пытками истерзанного мира,
Где в рай ведут поэтовы следы
И в ад – следы убийц и конвоиров.
ХУЛИГАНЫ
В. Высоцкому
Мамаша, успокойтесь, он не хулиган,
Он не пристанет к вам на полустанке,
В войну Малахов помните курган?
С гранатами такие шли под танки.
Такие строили дороги и мосты,
Каналы рыли, шахты и траншеи.
Всегда в грязи, но души их чисты,
Навеки жилы напряглись на шее.
Что за манера – сразу за наган,
Что за привычка – сразу на колени.
Ушел из жизни Маяковский-хулиган,
Ушел из жизни хулиган Есенин.
Чтоб мы не унижались за гроши,
Чтоб мы не жили, мать, по-идиотски,
Ушел из жизни хулиган Шукшин,
Ушел из жизни хулиган Высоцкий.
Мы живы, а они ушли туда,
Взяв на себя все боли наши, раны…
Горит на небе новая Звезда,
Ее зажгли, конечно, хулиганы.
УХОДИТ ДАЛЬ
В 1981 году я тяжело заболел. Взялся меня лечить известный нейрохирург профессор Кандель. В тот самый момент, когда он делал мне сложнейшую операцию, которая заключается в том, что в позвоночник вводят иглу и откачивают спинной мозг, – в этот момент в комнату кто-то вошел и сказал: «Умер Даль». Тут я понял, что должен что-то предпринять, иначе тоже умру. С этой иглой в спине я встал, подошел к окну и очень осторожно начал вдыхать морозный воздух. Мне казалось, еще минута – и у меня разорвется сердце.
Всем знакомое состояние – сообщение о смерти. Новость, которая поражает: хочется сообщить кому-нибудь, чтобы вместе переживать, осмысливать. Здесь было только одно – спасение, только спасение. Зацепиться было не за что. С тех пор у меня и сохранилось в памяти то страшное ощущение, связанное с уходом Даля. Ни одну смерть я так тяжело не переживал.
Я не был близким другом Олега. Но в нем существовала какая-то тайна, которая притягивала меня к нему. Я тянулся к нему гораздо больше, чем он ко мне, – пытался хотя бы прикоснуться к этой тайне.
Я еще не был с ним знаком, когда увидел его впервые в ресторане ВТО. Он был в озверевшем состоянии. Даже не помню: выпил он тогда или нет, да это и не важно. Его ярость происходила от того, что он все время говорил о своем Ваське Пепле. Он пробивался к каким-то вещам. Сейчас довольно трудно встретить актеров, которые бы публично говорили о своих ролях. Все закрыты, как будто уже овладели мастерством. Но артист – человек непосредственный, поэтому нутро должно прорываться, если артист живет тем, что делает. Он просто обязан быть одержимым. Даль был таким артистом: даже в компаниях забывал обо всем и пробивался к тому, чем в тот момент занимался. И находил.
Была у него такая привычка – говорить и недоговаривать. Он начинал о чем-нибудь рассказывать, потом чувствовал, что его не поймут. Тогда останавливался – «Ну вот… понимаешь?!. А!..» – и махал рукой. Но это-то и было самое понятное. Тут уже надо было ловить момент и разбираться, что же там такое происходит?! А он в это время доходил до самой сути предмета.
Он был хитрый человек в хорошем смысле этого слова. Любил заводить партнера и через него очень многое проверять. Помню, я репетировал Сатина в «На дне» вместо Жени Ев – стигнеева. Я был тогда очень глупый. Не утверждаю, что сейчас поумнел, но по сравнению с тем, что было, и сознание стало работать, начал соображать, появились ассоциации. А в то время я был человек, что называется, «девственный», несомневающийся, очень верящий и доверяющий тому, что происходит. Жил довольно благополучно. Так, между прочим, какие-то общие мировые противоречия были мне знакомы. Мне казалось: достаточно притвориться, элементарно представить – и все пойдет само собой. Но играть Сатина в таком состоянии, конечно же, было нельзя, если ты сам в жизни через что-то не прошел. И Даль это видел. Он надо мной издевался. «Ну ты можешь сказать: „Ты не будешь работать, я не буду, он не будет – что тогда будет?!“ – Ну вот, скажи так…» Он это говорил настолько конкретно и хлестко, что за этим много чего стояло. Это было страшно себе представить. Я произносил слова, зная, что в жизни такого быть не может. А Даль все понимал уже тогда. Он мне всегда говорил: «А… (взмах рукой) ты никогда не сыграешь… потому что ты трус, тебя никогда не хватит!» Он был прав – мне нечем было это сказать. Я ему говорил: »Ну пойди в зал, я сейчас скажу», – но у меня ничего не получалось.
Он был младше меня, но он был великодушный человек – он звал за собой.
Были у нас гастроли в Уфе. Даль находился в раздрызганном состоянии. В нем происходили какие-то очень непростые процессы. Видно было, что ему тяжело жить и участвовать в том, что мы делаем и играем. Ему это стоило больших сил. Сам он был уже в другом измерении.
Там, в Уфе, между нами произошло некоторое сближение. Мы ходили вместе купаться, разговаривали, даже что-то сочиняли на пляже, хохотали, смеялись. Помню один наш разговор на аэродроме – мы должны были лететь в Москву. Этот аэродром больше походил на загон для скота. Мне все время чудилось, что вот-вот раздастся: «Му-у-у». В ожидании самолета, который должен был появиться непонятно откуда, мы стояли облокотившись о загон – две сломанные березы, обозначавшие край аэродрома. Садилось солнце. Темнело. Олег размышлял, что такое артист: неужели все эти встречи, вся эта показуха? «Артист – это тайна, – говорил Даль.
– Он должен делать свое темное дело и исчезать. В него не должны тыкать пальцем на улицах. Он должен только показывать свое лицо в работе, как Вертинский свою белую маску, что-то проделывать, а потом снимать эту маску, чтобы его не узнавали». Говорилось это в связи с поведением многих наших артистов. Они требовали к себе внимания, гуляли, показывали себя – шла борьба за популярность. Но Даль был прав: артист не в этом. Артист в том, что ты делаешь в искусстве, в творчестве.
Даль очень любил музыку, музыкантов. Говорил – вот у кого надо учиться слушать друг друга. Мы зачастую просто не слышим, не чувствуем партнера. Мы заняты собой. Но в театре это почему-то прощается, поэтому в театре очень легко врать. А они играют доли, четверти, восьмушки. Они их слышат и счастливы в тот момент, когда принимают один у другого эстафету. Импровизации, внимание друг к другу – вот у кого надо брать пример.
Он не был этаким брюзжащим «героем нашего времени»
– много хочет, а не может. Хотя у Даля были основания быть брюзгой. Он мог все.
Олег был удивительно породистый человек. В нем было что-то от американца – сильные, хлесткие, тонкие части тела. Он был сложен как чудное животное, выдержанное в хорошей породе, – очень ловкое, много бегало, много прыгало. Все это было очень выразительное, не мельтешащее.
Как и многие «современниковцы», Даль был очень похож на Олега Николаевича Ефремова. Тот отразился в своих учениках, в том числе и в Олеге. В этом нет ничего обидного. Наверное, Ефремов в то время воплощал в себе некую простоватость, имевшуюся в нашей национальной природе. В этом было свое обаяние, которое потом прекрасно освоил В. Высоцкий. У них всех как будто один и тот же корень. Из поколения в поколение. От Крючкова и Алейникова к поколению 60-х годов. Только у тех была сильнее природа, а к этим пришло еще и сознание.
Даль обладал бешеным темпераментом. Он мог быть сумасшедшим, а то вдруг становился мягким, почти женственным. Он умел не показывать свою силу. Я был потрясен, зная мощь Даля, что в «Двенадцатой ночи» он ни разу ее не обнаружил. Все его части тела вдруг стали прелестными, чудными немощами. Это мог позволить себе только очень большой артист. Это было удивительно, так как артист всегда хочет показать свою силу.
К сожалению, с Олегом произошел тот самый жуткий случай, когда Гамлет есть, а время его не хочет. Но Даль был нормальный человек. Он сдерживался, успокаивал себя и внезапно затихал, да так, что становился непохож на Даля.
А потом – уходил.
Когда он ушел из «Современника» и пришел в Театр на Малой Бронной, я написал ему:
Все театры Далю надоели.
Покинув «Современник» древний,
Решил четыре он недели,
То есть месяц, провести в деревне.
«Месяц в деревне» он играл грандиозно. Я был на премьере. Но Даля постигла та уже участь, что и многих его коллег. Дело в том, что в театре у Эфроса была замечательная артистка Ольга Яковлева. Никто против нее ничего не может сказать, потому что она действительно прекрасная актриса. Кроме одного – она так любила искусство в себе, что мало кому его оставляла. Из-за ее страшных требований партнеру всегда бывало тяжело. Далю было трудно с ней играть. Они не находили общего языка. Эфрос любил их обоих, но, видимо, Олю больше.
Конечно, каждый уход Даля из очередного театра имел разные причины.
Помню репетиции в зале Чайковского спектакля «Почта на юг» по Сент-Экзюпери. Мы должны были играть втроем – Бурков, Даль и я. Мы приходили и начинали репетировать. Через пять минут Даль и Бурков исчезали в боковой комнате и выходили из нее в совершенно непотребном виде. Я заглянул как-то, чтобы посмотреть, что они там делают. Они выпивали. После этого Даль появлялся на сцене, говорил десять слов бодро, совершенно трезво, а на одиннадцатом валился и начинал хохотать. Хохотал он не оттого, что был пьян, а потому что ситуация была глупой. Репетиции совсем не ладились. Я не пил, но хохотал вместе с ним. Нужно было действительно напиться, дико смеяться и валять дурака, потому что это было несерьезно. Это был тот самый случай, когда надо было все зачеркнуть. И мы зачеркнули – сначала Даль, потом я.
Вообще я очень жалею, что очень мало с ним поработал вместе. И ругательски себя ругаю, что в свое время отказался от съемок в фильме «Вариант „Омега“. Меня уговаривали, а я, идиот, даже зная, что будет Олег, все же отказался. Прекрасно сыграл роль Шлоссера И. Васильев. Но я-то не сыграл и теперь не могу себе этого простить.
Олег, видимо, тоже хотел работать со мной. Незадолго до своей смерти он увидел меня на «Мосфильме» и сунул мне экземпляр «Зависти» – инсценировки по Ю. Олеше, которую написал сам. Я его очень быстро понял. Он сказал: «Ты всё понимаешь!» Потом добавил: «Почитаешь. И приходи в зал Чайковского. Там скоро будет лермонтовский спектакль». У меня никак не укладывалось – Даль и Лермонтов, стихи и джазовый ансамбль «Арсенал».
А потом, уже после смерти Олега, я был потрясен, услышав его лермонтовский спектакль в записи на домашнем магнитофоне. Это было страшное посещение квартиры Даля. Я пришел туда по свежим следам. Впечатление было.
ФАИНА РАНЕВСКАЯ
Голова седая на подушке.
Держит тонкокожая рука
Красный томик «Александр Пушкин».
С ней он и сейчас наверняка.
С ней он никогда не расставался,
Самый лучший – первый кавалер,
В ней он оживал, когда читался.
Вот вам гениальности пример.
Приходил задумчивый и странный,
Шляпу сняв с курчавой головы.
Вас всегда здесь ждали, Александр,
Жили потому, что были Вы.
О, многострадальная Фаина,
Дорогой захлопнутый рояль.
Грустных нот в нем ровно половина,
Столько же несьтгпанньтх. А жаль!
ЕВГЕНИЙ ЕВСТИГНЕЕВ
Когда меня попросили написать о Жене, Евгении Александровиче Евстигнееве, мне показалось, что это не так трудно.
Женя десятки лет был рядом, он был всеми признанный, любимый артист. Даже не артист. Он мог появиться на эстраде, просто сказать: «Здравствуйте, добрый вечер», – и этого уже было достаточно. Его принимали, даже если он ничего не говорил, а просто обводил зал глазами и переминался с ноги на ногу. Его внутренний монолог был куда сильнее слов, которыми говорят все. Только он мог сказать мало, но иметь грандиозный успех. С ним не хотелось расставаться никогда, а хотелось смотреть, смотреть на него бесконечно. Достаточно было жеста, просто звука, вроде откашливания или кряхтения, что-то вроде грудного носового междометия «мм» и «да-э». И все смотрели только на него и ждали продолжения. Одна рука он как-то сбоку ударял себя по носу, произносил «Ну-да, вот» и сразу становился своим, близким, родным.
У него был низкий, гипнотизирующий, магического воздействия голос. Он никогда не говорил, а плел им такие кружева, в которых было гораздо больше смысла и юмора, чем в самом тексте.
Нельзя рассказать, как Женя играл в театре. Этим и отличается театр от кино. Спектакль – уникальное творения, спектакль умирает в тот же вечер, когда и рождается. Опускается занавес, и всё остается только в памяти, в ощущении. Описание, пересказ, рассказ, анализ – это уже из области таланта рассказчика. Кино – это режиссер, техника, оператор и т. д. Конечно, и артист, но все-таки в большой зависимости от разной специфической атрибутики. Снимается всё по кусочкам, а артист – это живой человек. У него может быть разное настроение, есть нервы, здоровье, внешний вид, а кино может сниматься хоть год. Театр – это один вечер, живой и с живыми. Три часа. Это совсем другое дело. Спектакль – это прекрасный цветок, который опадает ночью, и никто уже не расскажет, насколько он был прекрасен вечером, если, конечно, цветок не пластмассовый или тряпичный. Женя был живым цветком, который никогда не осыпался. Он был прекрасен всю жизнь и ушел из жизни, не уронив ни одного лепестка.
Наверно, будут подробно рассказывать, как Женя играл, существует кинопленка, но самое главное все-таки – это живое восприятие зрительного зала, которое не может не учитывать артист, и время, объединяющее зрителя и артиста, а отсюда неповторимое, непредсказуемое, рожденное вдохновением. Нюансы, интонации, паузы. Рядом были великолепные артисты-партнеры, все говорили на одном языке, казалось бы, одной школы, кстати, лучшей, мхатовской, у всех были равные возможности высказаться, каждый был по-своему хорош: и Ефремов, и Волчек, и Доронина, и Даль, и Козаков, и Толмачева, и Кваша, – но Женя был гений. На сцене глаза у него были в пол-лица. Красивые формы почти лысой, ужасно обаятельной головы. Лысина существовала сама по себе, никогда не отвлекала. В зависимости от того, кого Женя играл, он мог быть любым: красивым, мужественным, и наоборот. Спортивный. Пластичный.
Я помню, еще в студии МХАТ (а Женя был постарше других) он прекрасно фехтовал, делал стойки, кульбиты. Я обращал внимание на его замечательные мышцы, мышцы настоящего спортсмена. Руки, ноги, кисти были выразительные, порой являлись самыми важными элементами характеров, которые он создавал. Как он менял походку, как держал стакан, как пил, как выпивал, закручивая стакан от подбородка ко рту. А как носил костюм! Любой костюм! Любой эпохи! От суперсовременного до средневекового. Они на нем сидели как влитые, как будто он в них родился и никогда не расставался.
Его всегда было слышно, и всё всегда было понятно. Каким-то таинственным внутренним зрением, может быть через космос, почти мгновенно он ощущал образ того, кого играл. И что интересно, он никогда не клеил носов и ничего не утрировал, но это был всегда новый человек и всегда Евстигнеев! Ему, по-моему, иногда достаточно было одной первой читки – и он мог превратиться в человека, совсем непохожего на себя и по культуре, и по происхождению, и по интеллекту. Он был умен во всех своих ролях: играя и мудрых, и простаков. Юмор, импровизация, парадоксальность ходов и всё почти бытово, без нажима. Фантастика!!!
Он никогда много не говорил о своих ролях и вообще не тратил энергию на пустые разговоры об искусстве, о неудачах товарищей. Энергия у него уходила в работу. Поэтому он был добр и непривередлив ни в чем. Он мог есть что угодно, спать где угодно: хоть на полу в тон-ателье – я это видел сам. Когда ему что-то нравилось, он говорил: «Ну, конечно, ну, правильно». Когда не нравилось, просто: «Нет» и переходил на другую тему.
Слушая другого человека, он сразу улавливал самую суть, мгновенно видел всё. Создавалось такое впечатление, что глаза у него были на затылке и на темени. Иногда, восхищенный чем-то, порой одному ему известно чем, смахивал подступающую к глазам слезу, откашливался, как бы стесняясь своей сентиментальности, и менял тему разговора. Или просто замолкал. У него был великолепный слух – он был в молодости ударником. Был вообще похож на джазиста: мужественный, простой. Он был мужиком, мужчиной.
Помню, когда я поступил в театр «Современник» в 1969 году, первые мои гастроли были в Ташкенте. Почти все поехали на экскурсию в Бухару, а я то ли по лености, то ли по необразованности не поехал. Евстигнеев тоже не поехал. Я обрадовался, когда Женя предложил мне пообедать вместе с ним в чайхане. Меня в это время ввели на роль дядюшки в спектакль «Обыкновенная история». И после Козакова, первого исполнителя этой роли, играть было трудно, ничего не получалось. Но прежде всего, когда мы сели за столик, Женя сказал, чтобы я не очень переживал по поводу Бухары, что мы туда не поехали: «Вон видишь, киосочек стоит, „Союзпечать“ называется, – сказал он. – Так вот. Мы там купим открыточки с видами этой самой Бухары, и полный порядок. Будем знать больше, чем они». Да, ему, вероятно, с его интуицией и фантазией достаточно было и открыточки.
Налили, выпили. Женя делал это просто и красиво. Я никогда не видел его пьяным или похожим на пьяного, хотя застолье он любил. «А дядюшку играй репризно», – сказал он. «Как?» – переспросил я. «Репризно», – повторил он. При слове «реприза» всегда возникают в воображении клоуны в цирке, выкрикивающие сомнительные остроты, эхом прокатывающиеся по арене. Это совсем не сочеталось ни с МХАТом, ни со Станиславским. Я смотрел на него вытаращенными глазами. «Репризно», – снова повторил Женя. И показал прямо за столиком несколько сцен, сыграв и за дядюшку, и за племянника. Это было потрясающе! И это было именно репризно! Ярко и смешно, грустно и весело. Поклоунски, только по-настоящему. Женя точно воспринимал всё, проживал за двоих. Легко, без напряжения. Потом мгновенно, по-компьютерски перемалывал услышанное – и ответ был яркий, сочный, живой. Да, репризно, и ничего плохого тут нет! Все хорошие артисты – клоуны. Женя был клоуном великим. Повторить это я, конечно, не мог. Только теперь, спустя двадцать с лишним лет, я понимаю, что это значило.
Он любил мои эпиграммы: записывал себе на магнитофон, почти все знал наизусть. Понимал, что я их пишу не со зла, – они другими и быть не могут.
Он был всегда сдержанным, жаловаться не любил, всё носил в себе. Была слава, но жизнь была совсем не проста…
И что самое странное и удивительное: не складывалось в театре – во МХАТе. Выражаясь футбольным языком, МХАТ недооценивал возможности центрального форварда, ставя его в полузащиту или просто не заявляя его на игру. И пошли инфаркты, один за другим.
Смею сказать, что он меня любил. Однажды, на съемках фильма «Ночные забавы» – а это был его последний фильм, который вышел за месяц до Жениной кончины, – он сказал мне в костюмерной, завязывая галстук, тихо, как будто самому себе: «Понимаешь, я сегодня эту сцену не смогу сыграть как надо. Там всё проходит через сердце, а я, понимаешь, боюсь его сильно перенапрягать. Боюсь, черт возьми». Но играл он сердцем, до мурашек. По-другому он не мог. Он был великий артист…
…Машина заезжала за мной, потом мы ехали за Женей к Белорусскому – оттуда ближе к Останкино. Женя уже стоял у дома, всегда вовремя: в кепочке, в спортивной курточке, элегантный, молодой, с сумкой наперевес.
НА СМЕРТЬ АЛЕКСЕЯ ГАБРИЛОВИЧА
Живых всё меньше в телефонной книжке,
Звенит в ушах смертельная коса,
Стучат всё чаще гробовые крышки,
Чужие отвечают голоса.
Но цифр этих я стирать не буду
И рамкой никогда не обведу.
Я всех найду, я всем звонить им буду,
Где б ни были они, в раю или в аду.
Пока трепались и беспечно жили —
Кончались денно-нощные витки.
Теперь о том, что недоговорили,
Звучат, как многоточия, гудки.
III
ТЕАТР
Но мир – не плод воображенья,
Здесь есть земные плоть и кровь,
Здесь гений есть и преступленье,
Злодейство есть и есть любовь.
МИЗАНСЦЕНА
Всем известно, Жизнь – Театр.
Этот – раб, тот – император,
Кто – мудрец, кто – идиот,
Тот – молчун, а тот – оратор,
Честный или провокатор,
Людям роли Бог дает.
Для него мы все – игрушки,
Расставляет нас с небес…
Александр Сергеич Пушкин,
А напротив – Жорж Дантес!
* * *
У лживой тайны нет секрета,
Нельзя искусственно страдать.
Нет, просто так не стать поэтом.
Нет, просто так никем не стать…
Кто нас рассудит, Боже правый,
Чего ты медлишь, что ты ждешь,
Когда кричат безумцы: «Браво!» —
Чтоб спели им вторично ложь.
И есть ли истина в рожденьи,
А может, это опыт твой,
Зачем же просим мы прощенья,
Встав на колени пред Тобой?
И, может, скоро свод Твой рухнет,
За всё расплатой станет тьма,
Свеча последняя потухнет,
Наступит вечная зима.
Уйми печальные сомненья,
Несовершенный человек,
Не будет вечного затменья,
Нас не засыплет вечный снег.
И просто так не появилась
На свете ни одна душа.
За всё в ответе Божья милость,
Пред нею каемся, греша.
Но мир – не плод воображенья,
Здесь есть земные плоть и кровь,
Здесь гений есть и преступленье,
Злодейство есть и есть любовь.
Добро и зло – два вечных флага
Всегда враждующих сторон.
На время побеждает Яго,
Недолго торжествует он.
Зла не приемлет мирозданье,
Но так устроен белый свет,
Что есть в нем вечное страданье,
Там и рождается поэт.
ТЕАТР
Театр! Чем он так прельщает,
В нем умереть иной готов,
Как милосердно Бог прощает
Артистов, клоунов, шутов.
Зачем в святое мы играем,
На душу принимая грех,
Зачем мы сердце разрываем
За деньги, радость, за успех?
Зачем кричим, зачем мы плачем,
Устраивая карнавал,
Кому-то говорим – удача,
Кому-то говорим – провал.
Что за профессия такая?
Уйдя со сцены, бывший маг,
Домой едва приковыляя,
Живет совсем, совсем не так.
Не стыдно ль жизнь, судьбу чужую,
Нам представлять в своем лице!
Я мертв, но видно, что дышу я,
Убит и кланяюсь в конце.
Но вымысел нас погружает
Туда, где прячутся мечты,
Иллюзия опережает
Всё то, во что не веришь ты.
Жизнь коротка, как пьесы читка,
Но если веришь, будешь жить,
Театр – сладкая попытка
Вернуться, что-то изменить.
Остановить на миг мгновенье,
Потом увянуть, как цветок,
И возродиться вдохновеньем.
Играем! Разрешает Бог!
ГАМЛЕТ
Нет, Гамлет, мы неистребимы,
Пока одна у нас беда,
Пред нами тень отцов всегда,
А мы с тобой – как побратимы.
Решая, как нам поступить,
Пусть мы всегда произносили
Сомнительное слово «или»,
Но выбирали только «быть».
ПОЛЕ
М. Козакову, режиссеру
телефильма «Случай в Виши»
Я – поле, минами обложенное,
Туда нельзя, нельзя сюда.
Мне трогать мины не положено,
Но я взрываюсь иногда.
Мне надоело быть неискренним
И ездить по полю в объезд,
А заниматься только рысканьем
Удобных безопасных мест.
Мне надоело быть безбожником,
Пора найти дорогу в Храм.
Мне надоело быть заложником
У страха с свинством пополам.
Россия, где мое рождение,
Где мои чувства и язык,
Мое спасенье и мышление,
Всё, что люблю, к чему привык.
Россия, где мне аплодируют,
Где мой отец и брат убит.
Здесь мне подонки вслед скандируют
Знакомое до боли: «Жид!!!» И знаю, как стихотворение,
Где есть смертельная строфа,
Анкету, где, как преступление,
Маячит пятая графа.
Заполню я листочки серые,
На всё, что спросят, дам ответ,
Но что люблю, во что я верую,
Там нет таких вопросов, нет!
Моя Россия, моя Родина,
Тебе я не побочный сын.
И пусть не всё мной поле пройдено,
Я не боюсь смертельных мин.
АРТИСТ
Артист – я постепенно познаю,
Какую жизнь со мной сыграла шутку злую:
Чужую жизнь играю, как свою,
И, стало быть, свою играю, как чужую.
ЯЙЦО
Всех породило яйцо,
Мы вышли из его пеленок —
Кто с человеческим лицом,
А кто-то с клювом, как цыпленок.
Так начинался маскарад,
Как ловко кто-то всё придумал!
И на скорлупочный наряд
Надел и маски, и костюмы.
Кто первым был, в конце концов,
Яйцо иль курица, – неважно,
И хрупким было то яйцо,
И курица была отважной.
И гладок был яйца овал
И силуэт безукоризнен,
О, смертников великий бал!
Под каждой маской – тайна жизни.
ЦЕПИ
Ты, колокол, звонишь по ком?
То нежно ты зовешь, то грубо,
Мы ходим по цепи гуськом
Вокруг таинственного Дуба.
И кот мурлычет неспроста,
Но жизнь от этого нелепей,
Зачем с цепочкой для Креста
Бренчат еще и эти цепи?
Ты, колокол, звонишь по ком,
Кому даешь освобожденье?
Кому заменишь целиком
Оков ржавеющие звенья?
ГРЯЗЬ
Какого цвета грязь? – Любого.
Пол грязным может быть и слово,
Идея, руки, площадь, шины,
Грязь – лишний штрих, и нет картины.
Грязь в вечном споре с чистотой,
И дух свой, смрадный и густой,
Свое зловонье, безобразье
Грязь называет простотой.
И чистоту ведет на казни,
Грязь – простота убийц и палачей.
В орнаменте народного фольклора
Есть в лживой простоте ее речей
Смертельная тональность приговора.
Грязь – простота страшнее воровства.
Из-за таких, как мы, в нее влюбленных,
Молчание слепого большинства
Кончалось страшным воем заключенных.
И так проста святая простота,
Что, маску позабыв надеть святоши,
Открыто, нагло, с пеною у рта
Устраивает грязные дебоши.
Уже близка опасная черта,
Пустые души искажают лица.
О, вечная земная Простота,
О, вечная земная Чистота,
Спасительница мира – Красота,
Явись скорей, хочу успеть отмыться.
РЕПРИЗА
Дешевая Реприза,
Но Реплики-подлизы
Прощали ей капризы,
И не ее вина,
Что делали сюрпризы
Ей Короли, Маркизы,
И сверху и донизу
Рассыпалась она.
Когда-то знаменита,
Теперь она – забыта,
Уныла и забита,
Таков конец пути.
Живет она несыто,
Комедия финита,
Разбитое корыто,
Где б автора найти?
БЫК
Не знает глупенький бычок,
Что день сегодняшний – день казни.
Он – как Отелло – на платок,
Но Яго – тот, который дразнит.
А вот и сам Тореадор,
Как Гамлет вышел – одиночка,
Каким же будет приговор?
В нем есть и смерть… и есть отсрочка.
А те, которые орут,
Они преступники иль судьи?
И как ни странно – это суд.
И как ни странно – это люди.
ПЛАХА
На сцене Плаха, всё фатально,
Беда должна была случиться,
Я пересек границу Тайны,
За это надо расплатиться.
Когда придут в разгар Игры
Семерка, Тройка, Туз – не ахай!
Невидимые топоры
Всегда висят над нашей Плахой.
Загадка есть – Разгадки нет,
Я наступил на темя Ямы,
Где кровь смывает с рук Макбет
И дремлет Пиковая дама.
ЯБЛОКО
Земля – огромный зал
для ожиданья,
Все грешниками заняты места,
Куда пасть яблоку, соблазну
мирозданья?
Одно лишь место пусто – для Христа.
ТРАГЕДИЯ
Платок потерян и браслет,
Нет Дездемоны, Нины нет,
Сошел с ума Арбенин, и Отелло
Кинжалом острым грудь себе рассек.
Несовершенен человек,
Хоть Ум есть, и Душа, и Тело,
И есть Язык, и Слово есть,
И, к сожалению, возможно
Попрать Достоинство и Честь
И Правду перепутать с Ложью.
КОРОЛЬ ЛИР
Н. Мордвинову
Уходит сцена в затемненье,
И зал окутывает тьма,
Последний вопль озаренья:
«О, шут мой, я схожу с ума!»
ШАХМАТЫ
Победу на доске одерживали слева,
Пробилась в Королевы пешка-дева,
И Правый пал Король пред ней.
Но, цвет лишь изменив
И не убавив гнева,
Встает Король, с ним рядом Королева,
И снова рвутся жилы у коней,
Опять трещат ладьи, и из слонов гора
Уже давно лежит у кромки поля,
Но пешки Левые на трон не рвутся боле
Им Правых поздравлять пора!
ЗАНАВЕС
Жизни занавес открылся,
Это – Человек – родился,
Был веселым – Первый акт,
Но, когда он удавился,
Даже свет не притушился,
Хоть бы сделали Антракт.
* * *
Когда настанет час похмелья,
Когда придет расплаты срок,
Нас примет космос подземелья,
Где очень низкий потолок.
Бутылка там под ним повисла,
Как спутник в невесомой мгле,
И нет ни в чем ни капли смысла,
Весь смысл остался на земле.
ЕЛКА
Ходили по лесу, о жизни трубили
И елку-царицу под корень срубили,
Потом ее вставили в крест, будто в трон,
Устроили пышные дни похорон.
Но не было стона и не было слез,
Снегурочка пела, гундел Дед Мороз,
И, за руки взявшись, веселые лица
С утра начинали под елкой кружиться.
Ах, если бы видели грустные пни,
Какие бывают счастливые дни!
Но смолкло веселье, умолкнул оркестр,
Для будущей елочки спрятали крест.
Ходили по лесу, о жизни трубили…
IV
ОТРАЖЕНИЯ
Связь времен – связь света с звуком,
Как постигнуть эту страсть?
Поэтическая мука —
В даль туманную попасть.
* * *
Если потеряешь слово,
Встанешь перед тупиком, —
Помычи простой коровой,
Кукарекни петухом.
Сразу станут легче строчки
От вождения пера.
Превратятся кочки в точки,
Станет запятой дыра.
Уложи свой лоб в ладошку
И от нас, от всех вдали
Потихоньку, понемножку
Крыльями пошевели.
И падут перед стихами
Тайны сотен тысяч лет.
Всё, что трудными ночами
Ты предчувствовал, поэт.
Нет, перо в руках поэта —
Это вам не баловство.
Он – дитя, соском пригретый,
Но в нем дышит божество.
Связь времен – связь света с звуком.
Как постигнуть эту страсть?
Поэтическая мука —
В даль туманную попасть.
Акварели слов слагая,
Скальп снимая с тишины,
Ты услышишь, улетая,
Звук натянутой струны.
Но, паря под облаками,
Тихо празднуй свой улов.
Все мы были дураками,
Пока не было стихов.
* * *
Как вода со светом —
в радужной капели,
Как любви сонеты —
в призрачной пастели
На картон ложатся, солнышком согреты,
Краски акварели, пятнышки портрета.
МОРЕ. НА ПЛЯЖЕ
Между досок на причале
Я смотрю на море в щель —
Где-то там морские дали,
Где-то там морская мель.
Что-то море взволновалось,
Изменило даже цвет.
Долго ли мне ждать осталось,
На мели я или нет?
* * *
Мчится конь, намокла грива,
С храпом дышит тяжело,
А над ним, согнувшись ивой,
Всадник бьется о седло.
Рваной дробью бьют копыта,
Мчится конь, к ноге нога,
Мышцы – твердые, как плиты.
Гонг звенит! Идут бега…
ЕКАТЕРИНА МАКСИМОВА
Узор, написанный рукой природы,
Где непонятна тайна мастерства,
Где все цветы земли в лазури небосвода —
Живое чудо в форме божества.
Ты – легкая, но с грузом всей Вселенной.
Ты – хрупкая, но крепче нет оси.
Ты – вечная, как чудное мгновенье
Из пушкинско-натальевской Руси.
ФУЭТЕ
Е. Максимовой
Всё начиналось с Фуэте,
Когда Земля, начав вращение,
Как девственница в наготе,
Разволновавшись от смущения,
Вдруг раскрутилась в темноте.
Ах, только б не остановиться,
Не раствориться в суете,
Пусть голова моя кружится
С Землею вместе в Фуэте.
Ах, только б не остановиться,
И если это только снится,
Пускай как можно дольше длится
Прекрасный Сон мой – Фуэте!
Всё начиналось с Фуэте!
Жизнь – это Вечное движенье,
Не обращайтесь к Красоте
Остановиться на мгновенье,
Когда она на Высоте.
Остановиться иногда
На то мгновение – опасно,
Она в движении всегда
И потому она прекрасна!
Ах, только б не остановиться…
* * *
Земли скрипучие рулады
Терзают слух мой по ночам.
Ей тяжесть дантевского Ада
Уже давно не по плечам.
Пронзив иглой земное темя,
Замрет натруженная Ось,
И перекрестит Землю Время,
Чтоб ей спокойнее спалось.
РОЗА
Молчит страна, как в доме мебель,
Как ни поставь, так и стоит.
Для всей страны единый гребень,
Сегодня – сыт, а завтра – бит.
Нет, не дубы стоят, а стулья,
Нет, не березы – двери, стол.
Лежит беззубый от разгулья,
В кровь стертый бывший желтый пол.
Как часовые, стоят стены,
И потолок – им небосвод.
Всех превращает нас в полено
Наш пилораменный завод.
Вдруг среди этого кошмара,
Где кровью харкала пила,
Посередине тротуара
Святая Роза расцвела.
От горя треснутая ваза
Казалась бледной и худой.
Сама, без всякого приказа,
Святой наполнилась водой.
И стали вновь шкафы – дубами,
Березами – паркетный пол,
И с деревянными гробами
Последний поезд отошел.
А на ветвях запели птицы,
И солнце стало так сиять,
Что захотелось помолиться,
Смеяться, плакать и молчать.
* * *
И опять навязчивая мысль
О беде, о гибели, о смерти.
Не спеши, костлявая, уймись.
Не с тобой плясать мне в круговерти.
Мы еще наладим Дом и Быт,
Крыльями раскинутся лопатки.
Мне всего-то, чтобы не навзрыд,
Капельку тепла – и всё в порядке.
Размахнуться б в ширину плеча,
Перерезать вены отступленью,
Чтоб не пасть у ножек палача,
Чтобы не вернуться в заточенье.
И опять навязчивая мысль.
Я гоню ее, как бабку-сводню.
Помоги мне, неземная высь,
Черти меня тянут в преисподню.
МУЗЫКА ГЕНДЕЛЯ
Мне снился сон, он был так странен,
Я б выдумать его не смог,
Как в соблазнительном тумане
Я флейтой плыл меж чьих-то ног.
И Гендель вместе с Модильяни
Ушли со мною в этот рейд
В страну несбывшихся желаний,
Переплетенья ног и флейт.
САД ЗАБЫТЫХ ВОСПОМИНАНИИ
О, детство! Как в нем удается,
Младенцем глядя из гнезда,
Увидеть то, что остается
Навечно в сердце, навсегда.
Казалось, что весь мир был рядом,
А утром, вечером и днем
Небесный свет менял наряды
Всему, что было за окном.
Там за окном был лучший театр,
Пылал заката алый бант
И заряжался конденсатор,
Чтоб током напоить талант.
От срока стертый, побелевший
Тот озаренный детский взгляд
Хранится в памяти умершей,
Шумит листвой застывший сад…
МУЗЫКА
Е. Светланову
Смычок касается души,
Едва вы им к виолончели
Иль к скрипке прикоснетесь еле,
Священный миг – не согреши!
По чистоте душа тоскует,
В том звуке – эхо наших мук,
Плотней к губам трубы мундштук,
Искусство – это кто как дует!
Когда такая есть Струна,
И Руки есть, и Вдохновенье,
Есть музыка, и в ней спасенье,
Там Истина – оголена,
И не испорчена словами,
И хочется любить и жить,
И всё отдать, и всё простить…
Бывает и такое с нами.
ВИРТУОЗ
Прожилочки на крыльях у стрекоз
Искусно вывел виртуоз,
Лишь он мог сделать из простой слюды
С головкой спичечной летающее чудо,
А на спине шершавого верблюда
Оставить нам горбатые следы…
Так, на одной струне играя,
Паганини,
Кусочек дерева прижав к щетине,
Прожилок и горбов неведомые муки
Передавал в терзавшем сердце звуке.
СКЕРЦО
Нет топлива сильней, чем страсть,
Когда она питает сердце.
Любой из нас сыграет скерцо,
На скрипке в жизни не учась!
ПУШКИН
Как многолик певец творенья —
Вот гениальности пример.
Но как едино вдохновенье,
Как в нем слились в одно мгновенье
И слезы, и стихи, и Керн.
ПЕРО
Перо гусиное, живое,
Макнул в чернила, не спеша.
На кончике пера – душа!
И буря мглою небо кроет!
ВЕТЕР
Ты, ветер, выветри всю дурь,
Что в головах людей,
Но пощади, предвестник бурь,
Когда они в беде.
Тому, кто выбился из сил,
Ты в бурю не помог,
И Белый парус погубил,
Что был так одинок!
ПРОРОК
Я видел на коре лицо пророка.
Сверкнула молния, и началась гроза,
Сквозь дождь смотрели на меня глаза,
И тарахтела наверху сорока.
Вдруг занавес ветвей лицо его закрыл,
Горячим лбом я дерева коснулся,
И он шепнул мне: «Думаешь, ты жил?
Ты просто плохо спал и, наконец, проснулся».
ДЕРЕВО
О, дерево, свидетель молчаливый
Природы перемен и тайн, что не познать.
Сегодня день холодный и дождливый,
Я в дом вошел, а ты должно стоять
И мокнуть под дождем, скрипеть и гнуться,
Но до конца стоять, где суждено…
Но отчего так ветки твои бьются,
Стучат в мое закрытое окно?
ОГОНЬ
Есть у огня свои законы.
Огонь войны – в людей вселяет страх.
Покоем дышит он в каминах и кострах.
Но есть огонь невидимый – иконы.
О, как блаженно жгут лучи твои,
Сжигай меня, икона, я не струшу,
Я знаю, ты сожжешь грехи мои,
Чтоб отогреть измученную душу.
ДЕЛЬФИН
Зачем к нам из таинственных глубин,
За смерть друзей не отомстя ни разу,
Спасая мальчиков в пути, приплыл дельфин,
Толкаясь в ускользающий наш разум?
Зачем, ракетой прыгая в кольцо,
Закусывая рыбкой за успехи,
Сжимая боль, как налитой свинцом,
Он сердце разрывает для потехи?
Уже давно распалась связь времен,
Живые разделились на отряды,
Родства не помним мы, и нет у нас имен,
И тайной кем-то названы преграды.
Дельфин, мой Гамлет, ты мой брат родной,
Я знаю, что мы родственные души.
Идя к тебе, я захлебнусь волной,
А ты, идя ко мне, умрешь на суше.
ЧЕРНЫЙ КВАДРАТ
Начала не было и не было конца,
Непостижимо это семя,
Меняет на скаку гонца
Эйнштейном тронутое Время.
Конь Времени неудержим,
Но гениальные маразмы
Еще заигрывают с ним,
Катаясь в саночках из плазмы.
Но наберут ли Высоту
Качели нобелевской славы?
Качнувшись «влево на лету»,
Мир, как всегда, «качнется вправо».
Молчат сомкнутые уста,
Совсем иного царства врата,
Непостижима чернота
Сверхгениалыюго квадрата.
Там время – черная дыра,
Как давит глубина сетчатку.
Какая темная игра.
Как ослепительна разгадка.
* * *
Красный палец отпечатал след.
Преступник знаменит,
Он под рамкой полуспрятан,
Тараканий ус торчит.
Красной зеброй раскаленной
На лице горит спираль.
Ты в тельняшке окрапленной
Сквозь Дали уходишь в даль.
СТУПЕНИ
Как спины черные тюленьи,
Лежат гранитные ступени.
Они давно молчат, не ропщут.
Путем коротким или длинным
Мы все идем по чьим-то спинам.
И ты не проклинай судьбу
И не страдай от унижений,
Когда по твоему горбу,
Жив ты или лежишь в гробу,
Пройдут, как по простой ступени.
ДРЕВНОСТЬ
И древность
Вызывает ревность.
На то есть веские причины,
В нее влюбляются мужчины,
И женщин покидает
Верность.
Нет в этой старости изъянов,
Ее ничем не удивишь,
В ней сексуальность ресторанов
И легкость черепичных крыш.
Она – как молодость в сединах,
Что век для древности – лишь час.
Она останется в гардинах,
Посуде, мебели и винах
И с королями на картинах
Переживет меня и Вас!
ТЛЕН
Уходит жизнь из тела постепенно,
Но, говорят, – душа нетленна,
Жаль только, ждать конца – такая маета,
Чтоб превратиться в прах мгновенно,
Зачем вся эта суета?
Но вот умру, и кто-нибудь степенно,
Не сразу вспомнив, скажет обо мне,
Что красота души его нетленна,
Забыв, как тело корчилось в огне!
ГРЕХИ
«Ах, если бы она была жива,
Я всё бы отдал за нее, всё бросил».
Слова, слова, слова, слова, слова,
Мы все их после смерти произносим.
И пишутся в раскаяньи стихи,
Но в глубине души навеки будут с нами
Грехи, грехи, грехи, грехи, грехи,
Которые не искупить словами.
ТРЕЛЬЯЖ
Я расстроен – я расстроен,
В профиль – нос длинней, чем думал,
И анфас – я лопоухий,
Что красив я – только слухи.
Влево я смотрю – вы вправо,
Вправо – вы наоборот.
Сам себя беру в облаву,
Ах, какой противный рот.
Ну, ребята, кто тут лишний?
Ведь не все. вы – пустота!
И костюмчик – никудышный,
И рубашечка – не та.
Кто из вас ненастоящий?
Кто здесь я, а кто мираж?
Хоть всю жизнь глаза таращи,
Не ответит вам трельяж.
И берут меня сомненья,
Лезет же такая блажь,
Может быть, я – отраженье
Тех, кто спрятан за трельяж?
Я И ТЫ
Я влечу к тебе, легкий, небесный
Без тяжелой земной чепухи,
Но увижу в дверях твоих тесных,
Что меня обогнали стихи.
ДОРОГА
Тук-тук-тук – стучат колеса,
Сердце – тук-тук-тук в груди.
Задаю себе вопросы,
Все ответы впереди.
ВАГОН
Я сяду в домик на колесах,
Пусть называется вагон,
Не вытирай, подруга, слезы,
Я с детства в поезд был влюблен.
Купе – не хуже, чем квартира,
Постели, лампочка, вода,
В вагоне даже два сортира,
Но только очередь туда.
Там есть вагоны-рестораны,
Поесть там можно и попить,
И есть там красные стоп-краны,
Но ручку лучше не крутить.
Дождаться надо остановки,
Послать вагон ко всем чертям,
И дунуть пулей из винтовки
Назад к любимой по путям.
* * *
Надоело тащиться поэтом,
Сердце камнем молчит – хоть кричи,
И я жарю стихи, как котлеты,
Чтобы в трубку шептать их в ночи.
Я бегу впереди телефона
По упругим, стальным проводам,
А стихи мои с лаем и стоном,
Как ищейки бегут по следам.
Но меня ты не видишь, не слышишь,
Тебе нравится выдумка, бред.
Оттолкнувшись ногами о крышу,
Я запутаю, спрячу свой след.
Я влечу к тебе, легкий, небесный
Без тяжелой земной чепухи,
Но увижу в дверях твоих тесных,
Что меня обогнали стихи.
Я И ТЫ
Я и ты, нас только двое?
О, какой самообман.
С нами стены, бра, обои,
Ночь, шампанское, диван.
С нами тишина в квартире
И за окнами капель,
С нами всё, что в этом мире
Опустилось на постель.
Мы лишь точки мирозданья,
Чья-то тонкая резьба,
Наш расцвет и угасанье
Называется – судьба.
Мы в лицо друг другу дышим,
Бьют часы в полночный час,
А над нами кто-то свыше
Всё давно решил за нас.
* * *
Скажи, ты женщина иль фея?
Как от Евангелья Луки,
Как от Евангелья Матфея,
Благоговею от руки.
ВОСТОРГ
Нет, не от оргий я в восторге,
Когда пьяны мы и сильны.
Любимая, когда в постели
Тебя касаюсь еле-еле,
В восторге я – от Тишины.
БРА
Ты при свете спать хотела,
Наше маленькое бра,
Освещая твое тело,
Ночь горело до утра.
Но под утро, в чем тут дело,
Наше бра перегорело.
Ты куда-то вдаль глядела,
Похудела, побледнела.
Я спросил: «Не заболела?»
Ты сказала, что здорова.
Неужели наше бра
Нам выбрасывать пора?
ПЛЯЖ
Застыли, как в молитве,
Лежим без колебаний,
Как будто после битвы,
Как будто перед баней.
Головки, как на плаху,
Мы положили рядом,
Она – бела как сахар,
Я – кофе с шоколадом.
ТРЕПЛЕВ
Я тебя своей любовью
Утомил, меня прости.
Я расплачиваюсь кровью,
Тяжкий крест устал нести.
Кровь – не жир, не масло – краска,
Смоется, как акварель,
Станет белою повязка,
Станет чистою постель.
И не станет лжи и блажи,
Всё исчезнет без следа,
Смоет красные пейзажи
Равнодушная вода.
СВАДЬБА
Что тайной было лишь вчера,
Сегодня – новость площадная,
Что я люблю тебя – я знаю,
Но «горько» им кричать пора.
БОЛЬ
Вопят в молчании глаза,
А змей-горыныч сердце гложет,
Никто, никто помочь не сможет,
Пока не кончится гроза!
РАЗЛУКА
Лети, стрела! Прощай! Разлука!
Убийство – прямо на глазах.
Всё – нет натянутого лука,
Лишь тетива в моих руках.
ВСТРЕЧА
И ничего, и ни в одном глазу,
Всё выжжено, развеяно и пусто,
Из ничего не выдавишь слезу,
Река Души переменила русло.
ПЕС
Отчего так предан Пес,
И в любви своей бескраен?
Но в глазах – всегда вопрос,
Любит ли его хозяин.
Оттого, что кто-то – сек,
Оттого, что в прошлом – клетка!
Оттого, что человек
Предавал его нередко.
Я по улицам брожу,
Людям вглядываюсь в лица,
Я теперь за всем слежу,
Чтоб, как Пес, не ошибиться.
ШЛЯПА
Всегда на столбовой дороге
Мне преграждали жизни путь
Вот эти бешеные ноги,
Вот эта бешеная грудь.
Пошли последние этапы,
Уже недолго ждать конца,
А мне навстречу только шляпы,
И нет ни одного лица.
МОСТЫ
Я строю мысленно мосты,
Их измерения просты,
Я строю их из пустоты,
Чтобы идти туда, где Ты.
Мостами землю перекрыв,
Я так Тебя и не нашел,
Открыл глаза, а там… обрыв,
Мой путь закончен, я – пришел.
МЕЧТА
Душой задуманная мысль,
Стрелой умчавшаяся ввысь,
Мечта моя, лети!
Но не пустой ко мне вернись.
Я буду ждать, не торопись,
Счастливого пути!
НОСТАЛЬГИЯ
Закрой глаза, грудь полную вдохни
И мысленно ей улыбнись —
Нет, это не шаманство.
Пусть на щеке слеза,
Ты крыльями взмахни
И улетишь в то самое пространство.
ЗВЕЗДА
Потухшая звезда мерцает прошлым светом.
Она давно мертва, а мы еще горим.
Жизнь воспевается Поэтом.
Любима ты, и я любим.
И солнца шоколадный грим
Нас украшает жарким летом.
…Всё меньше впереди у нас холодных зим.
Оле
Когда стихи Ахматовой
читала ты на солнце,
Загар темнел агатово
от красоты и стронция.
* * *
Вечер не вечность. Промчится —
как миг новогодний,
Снег, поискрившись – сойдет,
не оставив следа.
Знаю, что очень люблю,
что люблю тебя очень —
сегодня,
Завтра, быть может, не будет уже
никогда.
БУДУЩЕЕ
Оно, всегда к себе манящее,
Находится не за горами.
Давай испортим настоящее,
И будущее будет с нами!
VI
УГОЛ ЗРЕНИЯ
Что я слышу в конском ржанье,
Зов любви или страданье?
В нем раскаты грома, взрыв,
В нем к бесстрашию призыв,
А потом опять тревога.
Словно просят на подмогу
Лошадиные глаза.
Снова страх, обвал, гроза,
В конском ржанье приступ страсти
Вороной каленой масти.
Конь меж ног, как бы хлыстом,
Охлаждает страсть хвостом.
Но натягивают жилы
Вулканические силы,
Радость ржет, и ржет печаль,
Конь, как дьявол, сатанеет,
Всё мгновенно каменеет
И становится как сталь.
Выхлоп, буря, изверженье,
Приступ, ноздри, храп и стон,
И награда за терпенье —
Взлет, астрал, освобожденье
И блаженство облегченья
Сразу в сотни тысяч тонн.
Вот какое содержанье
Я услышал в конском ржанье.
НОЖ
В нем лаконично всё и кратко,
Вот – лезвие, вот рукоятка.
Убей им или что очисти,
Он – ничего без нашей кисти.
Но если вдруг над ним нависли,
Как колдовство, дурные мысли
И чует острие металла,
Когда внутри клокочет жало,
Тогда одно телодвиженье —
И кровь смывает напряженье,
Волною набегает дрожь,
В моей руке слабеет нож.
СУМКА
Человек – не недоумка,
Приспособился в миру,
Например, придумал сумку,
Подражая кенгуру.
Человек – не недоумка,
Он и гений, и злодей,
Словно дети, деньги в сумках
Спят у сумчатых людей.
ПЕПЕЛ
Кто в урну соберет мой серый пепел,
Лишь пальцы помню и помады след,
Дым, пепельница, спички… всё нелепо…
Я был вчера лишь пачкой сигарет.
ЦВЕТОК
Расти, цветок, сил свежих набирайся,
Пока тебя к какому-нибудь дню
С утра не срежут, выжить не пытайся.
Я срезан был и продан на корню.
ОБЛАКО
Вот облако, похоже на рояль,
Кусочек влаги надо мной несется,
Сейчас оно, как сердце, разорвется,
И не сыграть на нем, а жаль.
СНЕЖОК
Небесный лёгенький пушок
На землю темную прилег.
После тяжелого маршрута
Окончен затяжной прыжок.
Пришел зимы недолгий срок,
И замер белый купол парашюта.
КАПЛЯ ДОЖДЯ
К земле стремится капелька дождя
Последнюю поставить в жизни точку..
И не спасут ее ни лысина Вождя,
Ни клейкие весенние листочки.
Ударится о серый тротуар,
Растопчут ее след в одно мгновенье,
И отлетит душа, как легкий пар,
Забыв навек земное притяженье.
МОРЕ
Ну успокойся, подремли.
В тяжелых думах постоянно,
Ты, море синее, – земли
Незаживающая рана.
ВОДА
Потоп – страшнее нет угрозы,
Но явны признаки Беды,
Смертелен уровень воды,
Когда в нее впадают – Слезы!
РЫБА
О, Рыба, чудо эволюции!
Тебя ел Моцарт и Конфуций,
Ел, кости сплевывая в блюдо,
Так чудо пожирает чудо!
НАПОЛЕОН
Об половину мира гений ноги вытер,
Чтоб сладкий след его вылизывал кондитер.
ГИТАРА
О, Гитара! Бюст и таз,
Будь вы стары или юны,
Словно жилы, ваши струны
Вдоль пересекают вас.
Ваш атласный алый бант
Украшает гриф, как шею.
Взять вас на руки не смею,
Жаль – но я не музыкант.
Кто-то взял вас не спеша
И запел тихонько, грустно.
И откликнулась Душа
Почему-то из-под бюста.
МАТЬ И ДИТЯ
Нет, не ошибка, не накладка,
Не сказка это, не загадка.
И грудь полна, бела как снег,
Без крыльев, голенький, весь в складках,
Быть может, спит утенок гадкий,
А может, гадкий человек.
СТАРУШКИ НА ДОРОГЕ
Яблочки, цветочки,
огурчики, яички,
Белые платочки, —
сморщенные личики.
РОМАН
Роман – любовь, но очень редко
Читать не скучно до конца.
Любовь – короткая заметка,
Но всё зависит от чтеца.
ХУДОЖНИК
Короткий взгляд, мазок, еще мазок.
И подпись краткая… Ван Гог.
НОЧЬ
Ночь, улица, два человека,
Фонарь горит, а где Аптека?
ВЕНА
Вена, река голубая, подкожная,
Вена, готовься, идет «неотложная».
ДУБЛЕНКА
Вот так умрешь, а кто-то сдуру
В тебе оценит только шкуру.
НОТА
Мне слух раздражала фальшивая нота.
Всю жизнь проверял я проклятое «ля».
Как поздно дошло до меня, идиота,
Что скрипка в порядке, жена моя – …
ОРЕХ
Как глупы бывают дамы,
Зря берут на душу грех.
Надо б Еве дать Адаму
Вместо яблока – орех.
Придавив орех зубами,
Он подумал бы о том,
Что не хочет эту даму
Ни сейчас и ни потом.
КОЖА
И тонкой была, и чувствительной кожа,
Любого она доводила до дрожи,
Теперь эту кожу ничто не тревожит,
Хоть стала и тоньше, и с виду моложе.
Ту, старую кожу, распяли подтяжкой,
Разгладив все чувства и память бедняжке.
ДОЛГИ
Выполнив гражданский долг,
Пал на землю храбрый полк.
Перед Родиной долгов
У нас больше, чем полков.
КУЗНЕЧИК
Кузнечик был похож на саранчу,
Как русский мог похож быть на еврея,
Приказ убить был отдан палачу,
Кузнечик мертв. Разобрались позднее.
КАМЕНЬ
Ласкала камень синяя волна.
Как удержать ее он ни старался,
Она ему шептала: «Не вольна,
Мой Океан опять разволновался».
* * *
Ты с ума сошел, прибой?
На кого пошел ты в бой?
На свою подругу сушу?
На ее земную душу?
ФОНАРЬ
Я вам, фонарь, хочу сказать одно:
Служа искусству света беззаветно,
Вы освещали так порой дерьмо,
Что становилось и оно заметно.
ПОЛЕТ
На небо взлетел писатель,
Звездный час его настал.
Легок, пуст, парит в халате,
Всё, должно быть, рассказал.
КРЕСТЫ
Когда умрем – сойдем со сцены,
Пусть раньше я – потом и ты,
На нас поставят, как антенны
На телевизорах, – кресты!
ПТИЦА
Быстрей тебя – обычный самолет,
Но разве может он с тобой сравниться!
Зависит от меня его полет,
А ты свободна маленькая птица.
МОНЕТА
В забытом кармане монета лежала,
Была она мелкой и стоила мало,
Но цену монета себе набивала
И старый карман про себя презирала.
Однажды забытый карман приоткрылся,
И пальцами кто-то в монету вцепился.
Когда она звякнула в мокреньком блюдце,
Ей снова в карман захотелось вернуться.
ПРОШЛОЕ
Ах, неделя моя полуночная,
Вся счастливая жизнь впереди.
Если это и есть мое прошлое,
Значит, прошлое всё – впереди!
VII
ЗООСАД
ВОЛК
Скомпрометировано имя Волка,
Съел внучку с бабушкой – таков его удел,
А выстрелы и псы ему вдогонку
За то, что зайца съесть еще хотел.
Детей пугают им еще с пеленок.
За что? За то, что горд? За то, что смел?
Чтоб в будущем какой-нибудь подонок
От страха застрелить его посмел.
Волк – оппозиция, он зверь, а не собака,
Но право у людей отстреливать волков,
Но право у людей на них ходить в атаку
И бить их в окружении флажков.
Не трогайте волков, лес – только их
планета.
Друг друга поедайте в городах,
Друг друга предавайте в кабинетах,
Но на волков не списывайте страх.
Пусть сказки переходят век от века,
Пусть будут детки снова их читать,
Я волком называю – человека,
Чтоб человеком – волка называть.
ТИГР
Если б знали его предки,
Что за рвом, водой, за сеткой
Мечется их родич редкий,
Наступая на объедки,
Что в пижамках его детки,
Что бросают им конфетки,
Что полоски, как пометки,
Тени черной, страшной клетки.
ЗМЕЯ
Лоснится шпротой тело длинное,
Всосав в трубу, крольчонка схавала,
Витками, как по полю минному,
Ползет змея, как почерк дьявола.
Ползет наземное лохнесское,
Как шланг намокший, бесконечное.
Ползет красивое и мерзкое,
Нас искушающее, вечное.
ЖИРАФ
Не олень он и не страус,
А какой-то странный сплав,
Он абстракция, он хаос,
Он ошибка, он жираф.
Он такая же ошибка,
Как павлин, как осьминог,
Как комар, собака, рыбка,
Как Гоген и как Ван Гог.
У природы в подсознаньи
Много есть еще идей,
И к нему придет признанье,
Как ко многим из людей.
Жираф —
Эйфелева башня,
Облака над головой,
А ему совсем не страшно,
Он – великий и немой.
ВЕРБЛЮД
Нет, на спине верблюда неспроста
Волнистый путь от шеи до хвоста,
Теперь, бредя по огненной пустыне,
Где нет оврагов, гор, где ни куста,
Он вспоминает те прохладные места
И ночи ждет, когда земля остынет.
СЛОН
Нет, он не торт,
Не шоколадный.
На двух ногах,
Живой, громадный,
Забыв достоинство и честь,
Перед хлыстом стоит,
нескладный
В попонке цирковой,
нарядной
За то, чтоб только дали есть.
МАРТЫШКА
Мартышка, малышка,
Что чешешь подмышки?
Что попочку чешешь,
Затылок и лоб?
Скажи, за какие такие делишки
Аж в клетку тебя засадить кто-то смог?
С тобой мы похожи,
Наивные рожи,
И глазки, и ушки, и пальцы, и рот.
Чесался б я тоже,
Кто знает, быть может,
Всё мог сделать Боже наоборот!
ЦАПЛЯ
Только ноги, только шея,
Остальное – ерунда,
Остальное только тело,
То, куда идет еда.
Тычет воду длинным клювом,
Точно шлангом со штыком,
И рыбешек и лягушек
Поглощает целиком.
Ну, а к вечеру устанет,
Одну ногу подожмет
И застынет одиноко,
Словно рыцарь Дон Кихот.
В небо цапля не взлетает
Уже много, много лет.
Небеса не принимают
Этот странный силуэт.
ПОПУГАЙ
А он рискнул,
А он заговорил,
И всё, что слышал,
Взял и повторил.
Что б нам услышать
То, что говорим,
Когда, чего не ведая,
творим.
Зачем же так?
Природе вопреки.
Но если он – дурак,
Мы – дважды дураки.
БАБОЧКА
Через муки, риск, усилья
Пробивался к свету кокон,
Чтобы шелковые крылья
Изумляли наше око.
Замерев в нектарной смеси,
Как циркачка на канате,
Сохраняют равновесье
Крылья бархатного платья.
Жизнь длиною в одни сутки
Несравнима с нашим веком,
Посидеть на незабудке
Невозможно человеку.
Так, порхая в одиночку,
Лепестки цветков целуя,
Она каждому цветочку
Передаст пыльцу живую.
ПЕТУХ
Он на рассвете всех будил,
И дураков, и дурочек,
Он гордо по двору ходил,
Осматривая курочек.
Пройдет походкой боевой —
И куры все повалены,
А перья белые его
Как будто накрахмалены.
Он забирался на забор
И пел, как Лева Лещенко,
И гребешок, как помидор,
Был без единой трещинки.
Он Петя был и Петушок,
И ласкова бородушка.
Но вдруг топор, удар и шок,
И истекает кровушка.
А ноги вроде и бегут,
И снова кукареку дал,
Да, видно, это Страшный суд,
Когда бежать уж некуда.
И петь пока что ни к чему —
Застыну аккуратненько.
Зачем достался я ему,
Хозяину-стервятнику?
КОТ
Кот мой свернулся калачиком,
Глазки блеснули во тьме,
Это работают датчики
Где-то в кошачьем уме.
Ушки стоят, как локаторы,
Слушают тайную тьму.
Всё, что в его трансформаторе,
Он не отдаст никому!
МЫШКА
Мышка – тайна, мышка – рок,
Глазки – маленькие дробки,
Мышка – черный утюжок,
Хвостик-шнур торчит из попки.
Мышка маслица лизнула
И шмыгнула под крыльцо,
Мышка хвостиком махнула
И разбила яйцо.
Яйцо было крутое
И упало со стола,
А потом уж золотое
Кура-рябушка снесла.
Была мышь не из мультяшки,
Была мышка из сеней,
Нет, не эту бедолажку
Зарисовывал Дисней.
Твердо знает эта мышка,
Что на свете с давних пор
Мышеловка – это вышка,
Это смертный приговор.
КРОТ
Есть у крота секрет,
Известный лишь ему,
Он вечно ищет свет,
Предпочитая тьму.
МУХИ
Мухи под люстрой играли в салочки:
Кто-то играл, кто-то думал о браке.
Она – плела ему петли-удавочки,
Он ей делал фашистские знаки.
Был этот безумный роман неминуем.
Он сел на нее и летал так бесстыже.
Росчерк движений непредсказуем.
Влево, вправо, вниз, еще ниже.
Присели на стенку, как бухнулись в койку,
Чего он шептал ей, известно лишь Богу.
На локоть привстал я, махнул мухобойкой
И хлопнулся снова в кровать, как в берлогу.
И пара распалась, он снова – под люстру,
Она же мне мстила – жужжала над ухом.
Ее я не трогал. Мне было так грустно.
Завидую мухам. Завидую мухам.
ОХОТА
Кто обманывает рыбу,
Прерывает птицы пенье,
Тащит волоком оленя
Без стыда и униженья?
Кто свалил медведя глыбу.
VIII
ФОТОСАЛОН
Эпиграммы
СОВЕТЫ ФОТОГРАФА
Конечно, жизнь – не развлеченье,
Но ты про горести забудь.
Невозвратимый миг – значенье
Его поймешь когда-нибудь.
МОЙ ПЕРВЫЙ РЕДАКТОР
Редактор был поэтом,
и самовлюбленным.
Мои стихи, как скверные духи,
Он нюхал, чуя в них
огрехи и грехи,
А сам благоухал…
тройным одеколоном.
ПЕВИЦА
Уверен, вы запели зря,
Вам мало разговорной речи?
Но часто ведь, и говоря,
Вам не о чем сказать и нечем.
ЧТЕЦ
Ошибка у него в одном:
Он голос путает с умом.
АДА
Мы сидели, пили чай,
Лучше и не надо.
Всё напоминало рай,
Но хотелось Аду.
СТРАННЫЙ АРТИСТ
Он странен, будешь странный тоже,
Коль странность у тебя на роже.
Но иногда бывает так:
И очень странный, и дурак…
МОЛОДЕЖЬ «СОВРЕМЕННИКА»
Нет ничего дешевле и дороже,
Чем эта группа нашей молодежи.
ДАВИД БОРОВСКИЙ
С его приходом в нашем здании
Все формы стали содержанием.
«ГОРЕ ОТ УМА»
На спектакль
в Театре сатиры
Зачем напрасно тратить в споре
«Мильон терзаний» на пустяк?
Отсутствие ума не горе —
Сам постановщик был дурак.
«ЧАЙКА» ВО МХАТе И ГАБТе
Двух чаек разом подстрелили.
За что? Они б еще летали.
Но в ГАБТе недоговорили,
Во МХАТе недотанцевали.
ОЛЕГ ЕФРЕМОВ
Убита «Чайка», и «Утка» – дура,
Печальные у птиц дела.
Вся эта птичья режиссура
Зовется гибелью «Орла».
ГАЛИНА ВОЛЧЕК
В ней, толстой, совместилось тонко:
Любовь к искусству и комиссионкам!
(На спектакль «Эшелон»)
Не с чемоданом, не с вагоном,
В Америку – так с «Эшелоном».
Уж вывозить – так «Эшелон».
Зачем иначе нужен он?
ЛИЯ АХЕДЖАКОВА
Нет, совсем не одинаково
Всё играет Ахеджакова,
Но доходит не до всякого
То, что всё неодинаково.
ИГОРЬ КВАША
Артист великий, многогранный,
Чего-то глаз у Вас стеклянный.
Быть может, это фотобрак?
Так почему ж хорош пиджак?
ДОЛГИЙ КОНЕЦ МИШИ КОЗАКОВА
1
Все знают Мишу Козакова,
Всегда отца, всегда вдовца,
Начала много в нем мужского,
Но нет мужского в нем конца.
2
Он режиссер, артист и чтец,
Но это Мишу удручало,
А в Тель-Авиве и конец
Смотреться будет как начало.
3
Возвращение в Москву
С похмелья или перегрева,
Не отступая от лица,
Он справа там читал налево,
Чтоб снова здесь начать с конца.
ОЛЕГ ТАБАКОВ
К 60-летию
Худющий, с острым кадыком,
В солдаты признанный негодным.
Он мыл тарелки языком,
Поскольку был всегда голодным.
Теперь он важен и плечист,
И с сединою благородной,
Но как великий шут, – артист
Оближет снова что угодно.
И вновь, уже в который раз,
Как клоун перекувырнется,
Чтоб не узнал никто из нас,
Где плачет он, а где смеется.
Он августовский, он из Львов,
В нем самых странных качеств сговор.
Он сборник басен, он Крылов,
Одновременно – Кот и Повар.
Всё от Олега можно ждать:
Любых проказ, любых проделок,
Он будет щи еще хлебать
Из неопознанных тарелок.
БУЛАТ ОКУДЖАВА
Ну надо же так умудриться,
Как был продуманно зачат,
Что в день такой сумел родиться
Не кто-нибудь, а ты, Булат.
И тут не просто совпадете,
Здесь тайный знак судьбы самой,
Победы День и День Рожденья,
«Бери шинель, пошли домой!»
ВЛАДИМИР ЗЕЛЬДИН
Был пройден путь большой и яркий,
«Учитель танцев» что?! Бог с ним!
Он так любил свою свинарку,
Как дай ей Бог любимой быть другим.
К 80-летию
Уменье жить и отвечать «на бис»,
Желанье всё вернуть и всё начать сначала,
Он, лишь коснувшись облака кулис,
Достигнет солнца и астрала.
Рождаться каждый день умеет он на свет.
То шут, то ангел на волшебной тризне.
В нем всё есть, только возраста в нем нет,
Как не бывает возраста и жизни.
АРКАДИЙ РАЙКИН
Когда смеемся мы – он плачет,
Под маской мы не видим слез…
Нет, он совсем нас не дурачит,
Он с нами говорит всерьез.
И стало страшным то, смешное,
Чем развлекал нас в тупике
Великий Шут времен застоя
С седою прядью в колпаке.
ЗИНОВИЙ ГЕРДТ
О, Необыкновенный Гердт,
Он сохранил с поры военной
Одну из самых лучших черт —
Колено он непреклоненный.
АЛЕКСАНДР ШИРВИНДТ, АНДРЕЙ МИРОНОВ, МИХАИЛ ДЕРЖАВИН
Державин Ширвиндта заметил,
Благословил, но в гроб не лег,
Им равных не было в дуэте,
Их превзойти никто не мог.
Ушел Державин в «Кабачок»,
Но Ширвиндт пережил разлуку.
Ему Миронов протянул
Свою «Брильянтовую руку».
Любимцы публики, кумиры,
Без выходных играют дней.
Три мастера одной сатиры.
Одной и той же – так точней.
АЛЕКСАНДР ШИРВИНДТ и МИХАИЛ ДЕРЖАВИН
(Гастроли в США)
Нет их смешнее и добрее,
Всё, что ни сделают, – ол раит,
Вот дружба русского с евреем.
Не то что ваши блэк энд уайт.
ЮРИЙ НИКУЛИН
Он как подарок с огорода,
Самый любимый у народа.
Пусть неказист слегка на вид,
Красавцы рядом с ним – уроды.
Вот вам и матушка-природа —
Она и клоунов родит.
РОЛАН БЫКОВ
Ему бы в сборную по баскетболу,
Какой-то черт сидит в нем, бес,
Всего-то два вершка от полу,
А звезды достает с небес.
ЭЛЬДАР РЯЗАНОВ
Переосмысливая заново
Картины Элика Рязанова,
Скажу: талант его растет,
Как и живот, им нет предела,
Но вырывается вперед
Его талантливое тело!
МИХАИЛ ГЛУЗСКИЙ
Он выдержит стойко любые нагрузки,
Мгновенно исчезнут сомненья и боль,
Когда в договоре написано ГЛУЗСКИЙ,
Приличная сумма и главная роль.
ОЛЬГА АРОСЕВА
Как обаятельно чудачество,
Когда таланта очень много.
На сцене верит в обстоятельства,
А в жизни верит только в Бога.
ЛЮДМИЛА ГУРЧЕНКО
Недолго ждать пришлось ей
свой счастливый случай.
«Ночь карнавальная» явилась тут как тут.
Была она везучей невезучей.
Всё в Люсе есть, «но без пяти минут».
ВАХТАНГ КИКАБИДЗЕ
И я, как ты, коплю года,
Чем вызвал зависть и злорадство,
Но сам не верю иногда,
Что лишь года – твое богатство.
ТАТЬЯНА ДОРОНИНА
Как клубника в сметане – Доронина Таня.
Ты такую другую поди поищи.
У нее в сочетаньи тончайшие грани,
Будто малость «Шанели» накапали в щи.
АЛЕКСАНДР КАЛЯГИН
Он настоящий лицедей:
Меняет состоянье плоти,
Котов играя и вождей,
Прославился… на «Вашей тете».
ИЯ САВВИНА
Всё это правда, а не враки,
И вовсе не шизофрения:
В Крыму гуляли две собаки,
Поменьше – шпиц, побольше – Ия.
АЛЕКСАНДР АБДУЛОВ
Ходит Саша гусаком
Из Ленкома да в Ленком,
Презирая все интриги.
Те, кто писал кипятком,
Нынче чешут языком,
А иные пишут книги.
АРМЕН ДЖИГАРХАНЯН
Гораздо меньше на земле армян,
Чем фильмов, где сыграл Джигарханян.
СЕМЕН ФАРАДА
И к тебе пришла фортуна,
Фарада, и ты поешь,
Но тебя в «моменто уно»
Не задушишь, не убьешь.
ЛЕОНИД ЯРМОЛЬНИК
Чего не сделаешь за стольник,
Чтоб овладеть теплом сердец,
Был даже чайником Ярмольник,
Но унитаз – его венец…
ИРИНА МИРОШНИЧЕНКО
В таланте у Мирошниченко
Все краски есть и все оттенки,
Но самая большая краска,
Когда лицо почти как маска.
НАТАЛЬЯ НЕГОАА
Всю обнажить себя в искусстве —
Такая у Негоды страсть.
В картине оголила чувства,
В «Плейбое» – остальную часть.
АЛЕКСАНДР МИТТА
У Вас, как и у всех, Митта,
Есть ахиллесова пята:
Вам Богом было суждено
Пятою вляпаться в кино.
ГРИГОРИЙ ГОРИН
Пишите, Ваш талант бесспорен,
А юмор, эрудиция
Пусть Вас не беспокоят, Горин,
У Вас всегда есть – дикция.
АЛЕКСАНДР ИВАНОВ
Я Сашеньку люблю давным-давно,
Он худ, опрятен, говорит любезно,
Но нюх такой на свежее говно,
Что рядом ковыряться бесполезно.
ЕВГЕНИИ РЕЙН
Хоть в Черном море, хоть в бассейне,
Когда плывет со мною Рейн,
Я думаю, что речку Гейне
Мы назовем «азохен вейн!»
ИЛЬЯ ШТЕМЛЕР
(На роман «Уйти, чтобы остаться»)
Вам вообще не приходить бы,
И вообще б не появляться,
Ну а вы еще хотите
Так уйти, чтобы остаться!
ИГОРЬ ГУБЕРМАН
Посаженный – курил чинарики,
Ходил в тюрьме туды-сюды,
И проросли там эти гарики
Без удобрений и воды.
Почти таблеточки, как шарики,
Но в них и зерна и плоды.
От всех болезней ваши гарики —
Три раза в день, после еды.
МИХАИЛ БАРЫШНИКОВ
Гастролировал балет,
Все на месте – Миши нет.
Оказалось, он – на месте,
Остальные – просто вместе.
РЕЖИССЕРУ ПИТЕРУ ШТАЙНУ НА ЕГО ПОСТАНОВКИ СПЕКТАКЛЕЙ В РОССИИ
Устное сочинение во время
спектакля «Дядя Ваня»
Иностранно, но не странно,
Без загадок и без тайн
Чехов вам не итальяно,
Дорогой геноссе Штайн.
Всё чужое – ноги, руки,
Ваня – это не Джованни.
Не смотрел бы эту скуку
Даже лежа на диване.
Гром гремел, потели стекла,
Бесконечно дождик лился,
За окном земля промокла
И… спектакль провалился.
Просыпаюсь постепенно,
Окна настежь, а мне душно.
Сделай что-нибудь, Елена,
Чтобы не было так скушно.
На спектакль «Орестея»
в Центральном театре Армии
Вам с нашей армией не нужно
Осуществлять свои затеи.
Она годна для Сталинграда
И не годна для «Орестеи».
ШОЛОХОВ. «ТИХИЙ ДОМ»
Хоть Шолохов – само очарованье,
Всяк в Тихий Дом зашедший на очаг
Запомни твердо: не теряй вниманья!
Период полового созреванья
У мальчика не кончится никак.
КОНСТАНТИН БЕСКОВ
Два «Спартака» – один в Большом,
Другой в Большом футболе,
Но я б в театр не пошел,
Когда «Спартак» на поле.
Тогда мой театр – стадион,
Скажу, быть может, резко:
Хоть Григорович и силен,
Сильнее Костя Бесков.
ВЯЧЕСЛАВ ЗАЙЦЕВ
Царь моды – он теперь у власти,
Все страны рвут его на части,
Он моды раб и господин.
Дел тряпочных великий мастер,
И женщин розовое счастье,
И голубая страсть мужчин.
ПОСЛЕ ВЫБОРОВ
Басня
Был рак – дурак, а щука – просто сука,
Но Лебедь впрягся с ними в тяжкий воз.
Его пример – другим наука:
Умен, с редчайшим тембром звука,
Но если рядом рак и щука —
Мораль нельзя читать без слёз.
ЭПИГРАММЫ НА ГАФТА
ГАФТ НА СЕБЯ
1
В Крыму гуляли две собаки,
Всё это правда, а не враки.
Гафт это точно написал
И все размеры указал.
Но, милый Валя, вы, однако,
Всё лаете, да на других,
А кто же третья, та собака,
Облаявшая тех двоих?
2
Гафт очень многих изметелил
И в эпиграммах съел живьем.
Набил он руку в этом деле,
А остальное мы набьем.
АЛЕКСАНДР ИВАНОВ
На Гафта?
Эпиграмму?
Ну уж нет!
Ведь от него же никуда не скроешься.
А Гафт, хоть он актер,
а не поэт,
Так припечатает, что не отмоешься…
МИХАИЛ РОЩИН
У Гафта нет ума ни грамма —
Весь ум ушел на эпиграммы.
ЗИНОВИЙ ГЕРДТ
Он гением назвал меня,
Но это было днем,
А вечером того же дня
Назвал меня говном.
Но говорить о нём шутя
Я не имею прав,
Ведь он и вечером и днем
Был в общем где-то прав.
РОЛАН БЫКОВ
Мой нежный Гафт, мой нервный гений,
Спаси тебя, Господь, от тех,
Кто спровоцировал успех
Твоих незрелых сочинений.
ЮРИЙ РОСТ
И «дико болен», и здоров,
И занят страшно, и свободен,
И нудноват, и острослов,
И свой как будто, и народен.
АЛЕКСАНДР БОВИН
Жил в Древнем Риме поэт Плавт,
Но Плавт не знал, что будет Гафт,
Поэтому у Плавта
Нет ничего про Гафта.
За чудные
природы данные
Ждут Гафта
небеса обетованные.
А. Тихоновский